Чтобы не смотреть на арену и генерала, Тенмар перевел взгляд на Олафа. Тот хоть красоток из толпы выглядывает, а не казнью любуется.

— Хороша! — протянул Поппей. — Но глупа. Женщины — как цветы. Красивы и недолговечны…

Змеев садист уже сообщницу жертвы разглядывает, чтоб ему!

Третий помост оцеплен стражей. Закутаны в одинаково белые покрывала жрицы-виргинки. В их кругу дрожит приговоренная грешница.

Ее зовут Юлией. Невысокая, хрупкая, совсем юная. Примерно столько же было в ту безумную весну Ирии Таррент.

Но Ири — львица. А Юлия кажется ланью — до безумия перепуганной.

Белая туника, распущенные золотистые волосы, бледное личико. Ни платка, ни покрывала. Их не полагается отвергнувшей церковный закон преступнице. Сегодня в последний раз видевшей восход солнца…

На заплаканном лице — огромные, отчаявшиеся глаза. Плачущая женщина редко бывает красивой. Но это не о Юлии.

Более чем ясно, почему приговоренный рискнул жизнью. Ради таких глаз…

Но вот зачем — еще и ее жизнью?

Что-то здесь не так! И это «что-то» пронзительно жжет рассудок. Не хуже свиста кнута на арене. И сладострастного воя озверевшей толпы…

Понятно, почему Юлия не смотрит на арену. Если там убивают ее любимого…

Девушка — вовсе не хладнокровна. Она плачет, бросает отчаянные взгляды на ложи с патрициями. Безмолвно молит о пощаде.

Нашла кого просить, девочка…

Она плачет, но не вздрагивает при свисте кнута. Самого Анри прожигало бы до костей — умирай сейчас на арене дорогой ему человек.

Да любого прожжет — на месте Юлии!

Но виргинка оплакивает лишь себя. Не того, кто сейчас гибнет. За то, что рискнул ее полюбить…

Полюбить?

Тенмар только сейчас вспомнил, что приговоренный так ни разу и не обернулся — к той, за кого умирает. Ни когда его волокли, ни когда привязывали.

Погибающие за свою любовь юноша и девушка вели себя как чужие…

Они и есть — чужие.

Ложа с патрициями. Соседняя с поппеевской. Именно с нее не сводит умоляющих глаз Юлия…

А вот Марк Сергий Виррин смотрит одинаково бесстрастно. И на умирающего на арене мальчишку — раба или вольноотпущенника, и на приговоренную к мучительной казни девушку…

— Анри, не отвлекайтесь! — хохотнул Поппей. Как никогда прежде заслуживает свое прозвище. — Этот дурак умрет не сразу! Скоро он будет не кричать, а хрипеть. Потом мы увидим цвет его костей, а потом…

— Прекратите! Сволочи, гады, мерзавцы!.. — Серж бешено забился в руках схватившего его за плечи Вальдена.

Николс шагнул к ним, что-то быстро проговорил. Перехватил мальчишку — буквально принял «из рук в руки». Резко прижал к себе.

Лицо Роджера — бледнее мела. Или смерти. Из прокушенной губы течет кровь. И сейчас он кажется много старше Сержа…

Десятков несколько плебеев отвлеклись от арены — на крик гладиатора. И теперь обрадованно взвыли.

В развращенной Квирине двое обнявшихся полуодетых мужчин вызывают ассоциацию отнюдь не с братьями. И дружбу здесь понимают… несколько иначе, похоже.

Сквозь зубы выругался Олаф.

Устраиваясь поудобнее, завозились на скамьях и креслах зрители.

Лица Криделя Тенмар не видел — лишь вздрагивающие плечи. Зато в глазах Николса — Николса! — прочел отчаянное: «Сделай что-нибудь!»

Если швырнуть в приговоренного кинжал — попадешь без вариантов.

И к столбу привяжут уже одного из эвитанцев.

Причем — не Анри.

— Ты хотел зрелища, Поппей? — Тенмар не узнал собственный хрипло-бешеный голос. — Хочешь увидеть, как я убиваю?

Август должен заподозрить. Ведь далеко не дурак.

— Тебе захотелось крови⁈ — облизнул губы генерал.

Еще бы! Самому-то точно хочется!

Многие не дураки — рабы инстинктов. К счастью для тех, кто не рабы! Будем надеяться…

— Ты говорил, я могу выбрать любого?

— Конечно, не патриция и не всадника! — хохотнул Кровавый Пес. — Да и виргинок лучше не трогать… Даже мечом! — Явно в восторге от собственной шутки. — Бери плебея — если хочешь. Анри Отважному чернь с восторгом скормит любого из своих!

— Я беру раба — с арены! — Тенмар возвысил голос.

Поппей нахмурился.

Анри поспешно продолжил. Громче:

— Я сумею пролить его кровь лучше, чем этот недоумок, называющий себя палачом. Отвяжите его и дайте ему меч. — Тенмар чуть усмехнулся уголком рта. — Он же должен иметь возможность защищаться…

Чернь взорвалась одобрительным хохотом.

— Держите слово, генерал! — Анри надеялся, что не сорвется.

Августа убивать нельзя. А такой сейчас шанс! Но три сотни жизней на одну сдохшую мразь не меняют.

— Бой! — заорали из толпы. — Поединок! Поединок!!!..

Глава 5

Глава пятая.

Эвитан, Тенмар. — Квирина, Сантэя.

1

У Ирэн — всё замечательно. И добрый дядя Ив оказался именно добрым дядей Ивом.

Можно смело дожидаться Месяца Заката Зимы. И бросаться в тщательно спланированную авантюру.

Тогда почему так неспокойно на душе?

Себастьен, что привез весточку от Клода, уедет сегодня. Дарлену удалось поступить на службу прямо к дяде Иву. Теперь «городские художники» (они же — «студенты Академии») поселятся в окрестностях поместья Кридель. Вдвоем. Ибо они — тоже пара.

Наверняка удрали из дома. С целью спасти свою несчастную любовь. От беспощадного гнева суровой родни.

Подробнее Ирия не расспрашивала. И так ясно, что Клод — брат очень понимающий. Возможно — под влиянием собственного тайного романа.

И теперь двое разместятся у какой-нибудь очередной вдовы. А третий — в усадьбе Криделей. Поближе к своей Ирэн.

Почему же так кошки скребут на душе? Кому плохо⁈ Эйде? Иден? Чарли?

Кому еще? Кто у Ирии еще есть?

С неба нагло пялится полная злая луна. Та, что не прощает не желающих дрожать. Перед ней.

И теперь сумрачное светило ночи пронзительно глазеет в окно. На вязальные спицы — в ловких руках Катрин.

Луна сияет. Спицы ловят блики солнечно-золотистых свечей…

Ирия прочла абзац «Сказания о битве Северной Ведьмы и Южного Колдуна». В пятый раз.

И подняла глаза на герцогиню.

А та вдруг отложила рукоделие.

— Мне тоже неспокойно, Ирэн! — вздохнула Катрин. Поколебав хрупкое пламя ближайшей свечи.

Странно — свечи и луна мерцают почти одинаковым бледным золотом. Сейчас.

Но свет одних успокаивает. А другой — вселяет темный потусторонний ужас. Не зря ей поклонялись суеверные предки…

Катрин после известия о спасении сына больше не напоминает тень самой себя. Но это еще не значит, что и не тревожится.

Герцогиня жестом указала Ирии на скамеечку у ног.

Лиарская беглянка с радостью пересела. Катрин — не старый герцог, рядом с ней — тепло. Медово-золотистые свечи — это не луна.

Тепло. Но почему-то грустно. Хоть грустить и глупо. И бесполезно.

Прошлого не вернуть. И не изменить. А значит — Карлотта никогда не станет такой, как Катрин. Как Ирии не превратиться во вторую Эйду.

Зато Эдвард Таррент был замечательным отцом. В отличие от Ральфа Тенмара. Всё сразу получить нельзя, это — непреложный факт и суровая реальность. Но всё равно — грустно.

Катрин привлекла девушку к себе. И замерла, перебирая ее отрастающие волосы.

Герцогиня могла сидеть так и полчаса, и час. А лиаранка закрывала глаза и представляла… Нечего тут стыдиться. И не предательство это никакое. Катрин — много старше Карлотты. Но бабушкой-то Ирии она могла быть. По возрасту. Хоть приемной…

Глупая ты девка — как грубо, но верно сказал Джек. И мало тебя жизнь учила. Как брошенный котенок норовишь поскорее найти нового доброго хозяина.

Эх, ты! А еще беглая государственная преступница в розыске!

— Спеть? — едва слышно прошептала Катрин.

— Спойте! — с готовностью согласилась Ирия.

У матери Анри хороший голос. У него самого когда-то был — тоже. Катрин рассказывала…

Вот только ее песни обычно очень грустны. Как и сейчас.

Горький ком подкатил к горлу…