А леонардиты… Как Леон сразу не понял? Если Карлотта у них… в сговоре! — она сможет исполнить все угрозы! Ведь сын не помог ей бежать из монастыря. И теперь она его погубит!

В прежние времена от заточённых злодеев избавлялись с помощью яда. Достаточно было лишь заплатить тюремщику. Жизнь преступника не стоила и меара!

Во что превратился мир — если ныне с тюремщиками сговариваются сами заключенные? И теперь…

Леон от ужаса разрыдался.

Дядя успокаивал его битый час. Уверял, что сделает всё от него зависящее, чтобы спасти их родных. Что они — одна семья и будут держаться вместе. Что Леон ни в коем случае не одинок. У него есть старшие родственники. О нём позаботятся.

Дядя Ив говорил. А племянник плакал, как в детстве. Не в силах остановиться…

В какой-то миг чуть не выложил родственнику всё. Тот ведь взрослый, умный, поможет!

Едва удержался. Дядя не поймет! Никто не сможет понять такое!

Если только отец… Но его больше нет!

А дядя… Разве он когда-нибудь любил такую женщину, как Полина?

2

Четыре стены. Забранное решеткой окно.

Пяльцы с вышиванием. Стопка книг с монастырскими хрониками и житиями святых угодников разных веков.

Любимым стало «Житие святого Михаила». Основателя ордена нынешних тюремщиков. Одного из самых приличных духовно-рыцарских орденов — надо отдать должное. И магистру, и его творению.

Чтение Элгэ всегда любила даже больше фехтования и скачки наперегонки с ветром. А кроме «Жития» больше здесь ничего нет. На ее вкус.

Никогда не интересовалась историями юных дев и отроков, погибших за веру. Можно найти и более достойную причину для героической смерти. Столь же достойную и глупую, как у Элгэ, например…

Немудрено, что святой Михаил стал почти родным.

Узница уже не злилась. Благородный кардинал Александр ее спас — на время.

И запер в четырех монастырских стенах. Возможно — навсегда. Что еще не самый худший вариант.

Можно попросить еще несколько орденских талмудов в тяжелых переплетах. Среди них наверняка найдется пара-тройка приличных.

Только это будет означать, что пленница хочет жить. Настолько, что интересуется новыми книгами.

Незачем давать врагам повод жаждать ее гибели еще сильнее нынешнего.

За три недели заключения герцогиню Илладэн не навестил никто. Кроме монахинь и матери-настоятельницы.

Святые сёстры приносили еду, воду. Нитки для вышивания и книги. Просили не падать духом. Обещали за нее молиться. Спрашивали, не нужно ли еще чего. И, получив в ответ кроткое «нет», уходили.

Аббатиса дважды в неделю вела долгие душеспасительные беседы. Но все попытки (в перерывах между молитвами за заблудшую душу Элгэ) выяснить, что происходит на воле, кончались ничем.

Будто нигде в подзвездном мире не осталось никого и ничего. Только эти стены, пленница и аббатиса с монахинями.

А еще — святой Михаил. Он тоже два года провел в плену — на Востоке. Так что мог рассказать о потере свободы немало. Если бы «Житие» писал сам, а не какой-то монах — лет сто спустя.

Внешний мир забыл о герцогине Илладэн. Вычеркнул из числа живых. Как когда-то — никому еще не известного рыбака Михаила…

А вот сны здесь — непривычно ярки. Наверное, из-за столь же непривычного заключения!

…Яркий летний луг. Танцуют по глади широкой реки лучи полуденного солнца.

Отец быстрыми саженками плывет на тот берег. Такое бывает часто — десятки раз подряд, на спор.

Мама полушутливо, полувстревоженно кричит ему, чтобы немедленно — сей же миг! — возвращался. Папа в ответ смеется — весело, солнечно, заразительно. Никто больше так не умеет, даже Алексис…

Мама хмурится, грозит маленьким кулачком. Его не боится даже Диего.

Когда отец окажется на берегу — с нее вмиг слетит весь гнев. Останется лишь радость. Мама вообще никогда не умела долго сердиться. Ни на кого.

Блики солнца играют на водяном шелке. Теплый летний ветер гонит невесомую рябь, папа хохочет…

Диего что-то строит на песке. Предусмотрительно выбрался за линию шаловливых волн.

Элгэ и Алекса, накупавшись, бродят по мелководью. Средь золотых кувшинок.

Младшая сестра во всех детских состязаниях приплывает первой. Но втайне мечтает научиться лежать на воде не шевелясь. И при этом не идти ко дну.

У Александры получается всегда. А вот у Элгэ тонут ноги. Тонут — и всё…

Сияющие лучики невесомо пляшут на воде. На золотых кувшинках, на белых водяных лилиях…

Речные цветы можно замечательно воткнуть в локоны. И пусть с них стекает вода. Всё равно и Элгэ, и Алекса — уже до корней волос мокрые.

Еще можно поймать Диего. И натыкать лилий в его длинную спутанную гриву — вот будет смешно…

Или нагнуться и собирать раковины. В море есть настоящие — с драгоценным жемчугом. Если поднести к уху — в них шумят волны.

Но зато там нет кувшинок. Они не растут в соленой воде.

Лето, солнце, река…

И еще целых полгода до лютенской зимы, из которой не вернутся родители…

Когда это приснилось впервые — Элгэ не хотелось просыпаться. Если б могла — остановила бы время.

В Вальданэ тоже росли лилии. Только не было моря. Всё сразу получить нельзя. Либо шум волн, либо цветы. Свобода — или живые родители. И выбираешь не ты.

Сны повторяются — каждую ночь, три недели подряд. А утром просыпаешься в слезах. И радуешься, что никто тебя не видит.

Горькая, как сами слёзы, радость.

Потому что больше не будет кувшинок. Они не растут зимой. А тем более — там, где столько горько-соленых слёз.

И моря — тоже нет. В конце не остается ничего.

Есть только ты. И никто не увидит тебя плачущей. В одиночном заключении — свои плюсы.

Всё сильнее сгущается мрак. Разгоняет его лишь одно — Алекса жива. По словам благородных тюремщиков. Это — единственное, что удалось у них узнать.

Сестра жива — и тоже в одном из михаилитских монастырей. Под покровительством последнего не ставшего скотиной эвитанца — кардинала.

А вот удастся ли сестренку еще хоть раз увидеть — ведомо лишь Творцу Милосердному. Может, святой Михаил его упросит? Больше-то уж надеяться не на кого.

Сдержит ли слово кардинал — насчет яда? Хоть не ради самой Элгэ. Зачем Диего знать, что его родную сестру казнят на Ауэнтской площади? С палачей станется привести брата смотреть на смерть сестры. И Его Высокопреосвященству это известно.

3

Капель за окном радостно извещает о первых днях весны. Это в Лиаре — всё еще стылые сугробы. А в Лютене — весенние дожди и весенняя грязь под ногами. И весеннее же солнце — в чьи-то счастливо жмурящиеся глаза.

Особняк Ревинтера — не какой-нибудь северный замок. И не родной дом Алана Эдингема. Здесь все окна застеклены лучшим аравинтским стеклом. А солнце — постоянный гость. В том числе, в комнате, где лежит на излечении проваливший задание капитан.

А еще к его услугам прекрасная комната, личный врач господина Регента, диетическая еда, дорогие лекарства. И ежедневно справляется о состоянии здоровья гостя хозяин дома.

Эдингем вовсе не того ждал, когда, шатаясь от слабости, поднялся в кабинет монсеньора, по-военному отдал честь. Четко выговорил:

— Я не смог выполнить ваш приказ. Готов идти под трибунал!

И рухнул к ногам Бертольда Ревинтера. На чёрно-золотой ковер. Его потом, наверняка, пришлось выбросить — кровь протекла сквозь повязки.

Ни под какой «трибунал» Алана не отдали. Напротив — ни словом не попрекнули. Холили и лелеяли.

И волноваться уже не о чем. Когда Ревинтер хочет убить — убивает сразу. Во всяком случае — в тот самый день.

Так что всё хорошо.

И отчаянно хочется застрелиться самому! Министр финансов не стал списывать со счетов «неплохого офицера». Вдруг еще пригодится?

И от этого — только хуже.

К концу третьей недели монсеньор вновь вызвал в кабинет. Синий.